ИВАН ПЕТРОВИЧ ПАВЛОВ

В 1860 г. в Лондоне появилась оригинальная книга, которая вскоре была переведена и на немецкий язык. Она называлась «Физиология обыденной жизни». Ее ав­тор, Джордж X. Льюис, был сыном купца, изучал меди­цину и философию, а затем целиком посвятил себя труду писателя. Его в первую очередь интересовали вели­кие люди и их судьба. Однако время от времени он чер­пал свои сюжеты также в медицине и естественных науках, которыми некогда занимался; так возникла его книга «Физиология обыденной жизни». В ней в живой форме рассказывалось о том, что происходит в теле ежедневно, ежечасно и ежесекундно, о циркуляции кро­ви, о переваривающей силе желудка. Объяснения его были не всегда правильными, но в то же время такого рода книга представляла для всех неспециалистов нечто совершенно новое и крайне увлекательное. Что в ту пору было известно людям обо всех этих вещах, знание ко­торых ныне является неотъемлемой частью общего обра­зования?

Книга Льюиса, посвященная повседневным отправ­лениям организму, побудила одного молодого человека в возрасте шестнадцати лет посвятить себя медицине, а затем и физиологии. Этим молодым человеком был сын священника Иван Петрович Павлов, родившийся в 1849 г. в Рязани, расположенной к юго-востоку от Москвы. Дело шло к тому, чтобы он избрал профессию своего отца, но тут, неизвестно каким путем, в его руки попала эта книга, и кандидат на пост священника пре­вратился в того Павлова, который преобразил всю физиологическую науку.

 Иван Петрович Павлов (1849-1936)

Впоследствии Павлов часто рассказал о том, как по­трясла его книга Льюиса, столь изумительно новым показалось ему все в ней написанное. Несколько лет спу­стя, уже готовясь в Петербурге к поступлению в Военно- медицинскую академию, он вновь натолкнулся на книжку, которая произвела на него, в то время уже 20-летнего юношу, сильнейшее впечатление, — это были «Рефлексы головного мозга» Сеченова. Не будь наме­рения Павлова и без тою достаточно твердыми, то одной этой маленькой книжки хватило бы, чтобы укрепить его в мысли стать физиологом, т. е. исследователем функций человеческого тела.

Иван Михайлович Сеченов был основателем русской физиологии, предшественником Павлова. Он жил с 1829 по 1905 г. Сын отставного офицера, он избрал вначале военную карьеру. В Петербургском военно-инженерном училище он основательно изучил математику, физику и химию. Почувствовав, однако, вскоре, что ему не нужна офицерская сабля, он постарался избавиться от выпол­нения воинских обязанностей. Он хотел стать медиком.

Сеченову был 21 год, когда он добился своего и за­писался в Московский университет. С самого начала своего медицинского образования он понял, что его спе­циальностью должна стать физиология. Он пополнял впоследствии свои знания в иностранных университетах, но не изменял избранной им специальности. B возрасте 30 лет ему представилась возможность получить профес­суру в Петербурге. Он стал великим русским физиологом и вместе с тем кумиром студентов, которые в его лице нашли идейного вождя. Это, разумеется, не понравилось господствовавшим кругам. Человек, отстаивавший убеж­дение, что университеты должны быть не только заве­дениями для преподавания наук, но и центрами научной работы, способствующими развитию науки, человек, при­влекавший к экспериментальным исследованиям своих слушателей и рассказывавший им не только о тайнах природы, но и о правах человека, об идеалах свободы, мог в то время рассчитывать лишь на самое недоверчи­вое к себе отношение.

Сеченова охотно отпустили в Париж, где некоторое время он провел у Клода Бернара, чтобы поработать в его лаборатории. Делая опыты на лягушках, он нашел в головном мозгу этих животных участки, посредством которых рефлексы могут быть заторможены или подав­лены. Таким образом, знание сложного механизма нервной системы было обогащено новым важным откры­тием. Несколько позднее, в 1863 г., Сеченов опубликовал в одном из русских журналов свою уже упомя­нутую работу «Рефлексы головного мозга». Содержание ее находилось в прямом противоречии с мировоззрением господствующих кругов, и на работу был наложен арест. В этом сочинении были заложены основы всего того, что с такой ясностью разработала в дальнейшем русская физиологическая наука: мерилом всего было признано формирующее влияние окружающей среды, внешних раздражений на психическую деятельность. При этом Сеченов высказывал мысли вроде следующей: «В неизме­римом большинстве случаев характер психического со­держания на 999/1000 дается воспитанием в обширном смысле слова и только на 1/1000 зависит от индивиду­альности. Этим я не хочу, конечно, сказать, что из дура­ка можно сделать умного; это было бы все равно, что дать человеку, рожденному без слухового нерва, слух. Моя мысль следующая: умного негра, лапландца, баш­кира  европейское воспитание в европейском обществе делает человеком, чрезвычайно мало отличающимся со стороны психического содержания от образованного европейца».

Для православных кругов сочинение Сеченова яви­лось сучком в глазу, так как в нем провозглашалась ма­териалистическая физиология, учение о функциях головного мозга, опирающееся на данные наблюдения и от­вергающее отжившие легенды. От взгляда Сеченова так­же не ускользнуло то таинственное, что окружало функцию человека, именуемую сознанием, и он говорил, что раскрывать это таинственное следует не с помощью мистицизма или веры, а применяя методы естественной науки. Все это повело к тому, что труд Сеченова неко­торое время был запрещен, и тем больше его читали люди, стремившиеся найти путь к истине.

Сочинение Сеченова впервые познакомило Павлова с научной трактовкой темы, с которой он с этого момента почувствовал себя связанным на всю жизнь. Насколько велико было влияние, оказанное на него ра­ботой Сеченова, можно судить по тому, что десятки лет спустя в своих лекциях Павлов постоянно ее цитировал. Еще в семьдесят лет он цитировал своим слушателям такие, например, отрывки: «Все бесконечное разнообра­зие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению—мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю лю­бовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактом является мышечное движение».

Это, безусловно, было новым взглядом на вещи, но­вым методом превращения «сверхестественного» в есте­ственное.

Для биографии Павлова характерно, что, столь го­рячо увлекаясь медициной, он ничего не хотел знать о практическом врачевании. Это один из тех редких случаев, когда направление всей деятельности и путь к успеху ясно определились с самого начала: он хотел быть не практическим врачом, а физиологом. Отсюда понятно горе Павлова, когда было принято решение послать его в провинцию «а врачебную работу. Для того ли он восторгался Льюисом и Сеченовым, для того ли побывал у Людвига в Лейпциге и у Гейденгайна в Бреславле? Он постарался остаться в Петербурге. Ему удалось устроиться работать в крохотном чулане при клинике знаменитого Боткина, где он получил возмож­ность производить физиологические эксперименты. Здесь его сразу же повлекло на любимую стезю, на путь, который вел к «нервизму». Прежде всего он начал иссле­довать .влияние нервов на деятельность отдельных орга­нов. Людвиг и Гейденгайн обратили его внимание на значение нервной системы для функций органов, об этом говорил и Сеченов. Павлов же хотел проникнуть в суть этого механизма. Он начал с сердечных нервов — это должно было стать темой его докторской диссертации, которая принесла ему и доцентуру.

Павловский метод экспериментирования с самого начала коренным образом отличался от методов других физиологов. Он не хотел производить на животных, на­пример, на собаке, таких опытов, после которых живот­ные оставались искалеченными или находились присмерти, — он стремился к длительному эксперименту. Еди­ничный эксперимент, считал он, предпринимается на животном, которое в момент опыта под влиянием вол­нения и боли находится в ненормальном состоянии. Изучение же физиологии требует нормальных состояний. Исходя из этого, Павлов, занимаясь вопросом пищеваре­ния, накладывал животным фистулы: фистулы слюнных­ желез, фистулы пищевода, фистулы желудка «и кишеч­ника. Чтобы научиться хорошо оперировать «а собаках, он специально прошел хирургическую подготовку. Кроме того, он научился накладывать фистулы, не беспокоя ими животных. Одна из собак, мучившаяся от фистулы, на­вела его на правильный путь.

Эта собака, которой наложили фистулу поджелудоч­ной железы, очень страдала от раны. Сок поджелудоч­ной железы постоянно капал наружу, разъедая ткань вокруг отверстия. Однажды ночью собаке удалось сор­ваться со своей цепи, а наутро ее нашли лежащей на штукатурке, которую она отломала от стены. Павлов понял урок, который ему дала эта собака: ей требова­лась подстилка из песка. Теперь он знал, как надо обра­щаться с такого рода фистулами.

При опытах с фистулой желудка Павлову мешало то, что, кроме желудочного сока, который только и был не­обходим для исследования, из фистулы иногда вытекала и пищевая кашица. Тогда он изобрел метод «малого желудочка». Павлов перевязывал часть желудка, которая содержала кровеносные сосуды и нервы, но в кото­рую из пищевода ничего попасть не могло. (В этом «ма­лом желудочке» он делал маленькое отверстие, выходя­щее наружу — фистулу. Малый желудочек работал как и остальная, большая часть желудка — выделяя сок: ведь железы его функционировали так же, как и раньше, но сок, вытекавший через фистулу, не был больше смешан с пищевой кашицей и картина получалась более ясной.

Всем известно, с какой радостью собака встречает хозяина, несущего ей в привычный час пищу. Эта ра­дость не ограничивается областью психики, она выражается и физически. Известно, что у человека, думаю­щего о своем любимом кушанье, «слюнки текут», так как при виде любимого блюда или воспоминании о нем начинают функционировать слюнные железы; так же ре­агируют и железы желудка, выделяя сок еще до того, как к ним поступает пища. Это явственно показала Пав­лову фистула желудка: он наблюдал обильное выделе­ние сока из фистулы у собаки при появлении служителя, несущего миску с едой. Однако, когда в то же время к животному приближался другой человек, из фистулы ничего не вытекало. Таким образом, вид этого служите­ля и этой миски вызывал рефлекс выделения сока.

Но это еще не все. В час кормления стали звонить в колокол, вскоре после чего появлялся сторож с кор­мом. Слизистая оболочка желудка была уже оповещена ударами колокола о том, что наступает важный момент кормления, и начинала работать, еще не видя перед со­бой пищи и не ощущая ее запаха: колокол возвещал приближение пищи, и этого было достаточно, чтобы вы­звать рефлекс выделения сока.

Это рефлекс, но не безусловный, как, например, вздрагивание от укола булавкой, а условный, т. е. при­обретенный, а не врожденный. Этот условный рефлекс был приобретен собакой, так как опыт показал ей, вер­нее железам ее желудка, что после каждого сигнала колокола обязательно появляется миска с едой. Если бы собаке перестали подавать пищу после сигнала ко­локола, то через некоторое время слизистая оболоч­ка желудка это также заметила бы и перестала бы вы­делять сок, невзирая на сигнал колокола, который до этого заставлял ее вырабатывать сок. Итак, условный рефлекс может быть утрачен, хотя для того, чтобы за­быть о том, что ранее было столь важным и ценным, требуется известное время. Однако собака никогда не «забудет» вздрогнуть, если уколоть ее булавкой, даже и в том случае, если несколько лет подряд ей не приходи­лось бы испытывать столь неприятного ощущения. В этом и заключается разница между условными и без­условными рефлексами.

Павлов неоднократно видоизменял свой опыт. Он приучил железы, вырабатывающие желудочный сок, реагировать не только на сигнал колокола, но и на све­товой сигнал, а также на метроном и т. п. Если некоторое время собака получает пищу из синей миски, то ее же­лезы начинают работать при одном лишь виде синей мис­ки, даже пустой, и вообще при виде любого предмета того же цвета. В обеденное время можно бить перед собакой в гонг, и при каждом звуке гонга из фистулы будет обиль­но вытекать сок. Опыт можно варьировать как угодно, результат всегда останется одним и тем же: образуются условные рефлексы. Разумеется, не обязательно произ­водить опыты на собаке, их можно делать на самых различных животных; закон условных рефлексов про­является с одинаковой убедительностью повсюду.

Павлов и его сотрудники сразу же уяснили все значение условных рефлексов, служащих подспорьем в ра­боте организма животного и человека. Так, благодаря условным «рефлексам, пища поступает в подготовленный желудок, где уже имеется желудочный сок. Условные рефлексы помогают организму во всевозможных случаях повседневной жизни и в отправлении самых различных функций.

Но условные рефлексы бывают и отрицательного ха­рактера. Например, то, что мы называем привычкой, в том числе вредной привычкой, на самом деле есть условный рефлекс. Чтобы освободить человека от неже­лательного рефлекса, требуется затратить немало уси­лий, ибо «сила привычки», сила условных рефлексов велика.

Если привычки человека грубо нарушаются, то это приводит к потере равновесия между внутренними про­цессами, контролируемыми корой головного мозга и внешней средой. Благодаря знакомству с явлением условных рефлексов окружающую среду научились рас­сматривать не как нечто нейтральное, безразличное, а как фактор, оказывающий непрерывное воздействие на организм.

Насколько ясна в настоящее время сущность услов­ных рефлексов, настолько трудно было их обнаружить и определить их значение. Павлов и его сотрудники шли тяжелым путем. С тем фанатизмом, который исключает одновременное изучение какого-либо другого научного вопроса, Павлов в течение ряда лет занимался только этой проблемой. Он был требователен к себе и к другим, угрюм, когда очередные задачи оставались невыяснен­ными, и счастлив и обаятелен, когда ответ был найден.

Безусловно необходимо было выяснить следующее: где образуются условные рефлексы, какой механизм при­водит их в движение? Гольц, удалявший у собак кору головного мозга и убеждавшийся после этого, что жи­вотные переставали воспринимать окружающее, указы­вал на кору как на место, где находится «рассудок». Однако был ли «рассудок» последним из того, что сле­довало обнаружить, или же то, что именовалось «рас­судком» и развивалось в материальной субстанции, а именно в головном мозгу, обладало материальной основой? Короче говоря, нельзя ли было пойти дальше, чем пошел Гольц?

­И Павлов продолжал свои эксперименты на собаках. Позднее он говор-ил, что, поставив перед собой вопрос о месте образования условных рефлексов, он вспомнил своего учителя Сеченова и от теоретических предполо­жений снова обратился к экспериментальным исследо­ваниям. Павлов сопоставил свои опыты «и опыты Гольца, вернее, скомбинировал их. Удалив собакам кору голов­ного мозга, он предпринял попытку возродить у них условные рефлексы. Но они оказывались угасшими, забытыми. Таким образом, они явно зависели от нали­чия коры головного мозга. Теперь можно было сказать: кора головного мозга является местом образования условных рефлексов, а область мозга, находящаяся под корой — субкортикальная область, — является местом безусловных рефлексов, ибо бегать, прыгать и вздрагивать животные умели и после удаления у них коры головного мозга. Безусловные рефлексы у них сохранялись.

Безусловные рефлексы являются продуктами опыта и труда многих поколений. В течение бесчисленного мно­жества столетий вздрагивание при уколе булавкой, вста­вание, ходьба, бег и многое другое закреплялись в орга­низме соответствующего животного и в организме человека; эти свойства наследуются, кора головного мозга для этого не нужна. Однако она необходима для услов­ных рефлексов, т. е. для временных связей, помогающих человеку и животному приспосабливаться к требованиям жизни. Теперь уже стало бесспорным: одни лишь инстин­кты (как цепочки безусловных рефлексов) не в состоя­нии поддерживать жизнь человека и животного, для этого требуется участие условных рефлексов. Роль по­средника при этом играет нервная система.

«Условные рефлексы», т. е. временные связи между различными, но повторяющимися все в той же последо­вательности раздражениями, образуются в организме в течение всей жизни благодаря деятельности коры го­ловного мозга. Они-то и формируют отношения организ­ма к внешнему миру, делают возможным приспособление организма к изменяющимся условиям окружающей сре­ды. Приспособляемость организмов к окружающему миру открыл еще Дарвин. Однако на вопрос, каким образом она достигается, он ответить не мог. Павлов же определил, что приспособление осуществляется благода­ря тому, что те или иные условные рефлексы, переходя из поколения в поколение, становятся наследственными, т. е. превращаются в безусловные рефлексы.

Дополнительно к раздражениям, которые вызывают у животного и человека условные рефлексы, к этой — по терминологии павловской школы — «первой сигналь­ной системе», у человека в его исторической эволюции образовалась еще и «вторая сигнальная система»: сиг­нальная система слова, речи. Эта система является наи­более существенной отличительной особенностью чело­века от животного.

Только одно слово может вызвать различные рефле­ксы, заставить кого-либо побледнеть или покраснеть, по­будить железы желудка к обильному выделению соков — все потому, что слово вызывает у человека различные представления. Поэтому слово на человека производит то же действие, что и рефлексы первой сигнальной системы, .вызванные конкретными чувственными впечат­лениями.

Эта вторая сигнальная система может обслуживаться не только речью, вызывающей рефлексы, но точно так: же и духовной продукцией, например, изображением. Нетрудно, например, одновременно принося собаке лам­пу и пищу, вызвать условный рефлекс как временную связь. Нельзя, однако, достигнуть того же, показывая животному вместо лампы изображение лампы на кар­тинке. Напротив, для образования условного рефлекса необходима именно лампа в ее трехмерной, объемной материальности. У человека же дело обстоит иначе. Для того чтобы вызвать рефлекс, который в ином случае мо­жет быть вызван соответствующим предметом, достаточ­но изображения этого предмета. Если у ребенка, как только ему покажут шоколад, начинают действовать слюнные железы, то того же эффекта можно достигнуть, показав ему картину с изображением плитки шоколада.

О значении изобразительных и словесных сигналов, которые в известной степени являются «сигналами сиг­налов», Павлов сказал: «Окружающая среда отобра­жается в коре головного мозга человека не только в цве­тах, формах, звуках и т. п., но также и символически — в форме мимики, жестов, речи, почерка. Одной из суще­ственных отличительных особенностей людей является наличие у них особых форм социальной сигнальной си­стемы. Как только слово начинает связываться в мозгу с понятием соответствующего предмета, оно действует на человека сходным образом, как сигнал звонка или метро­ном действует на лабораторное животное» .

Ассоциации «второй сигнальной системы» являются связями сложнейшего рода. Достаточно вспомнить о том, что в словах отображаются все общественные отношения человека. Однако со словами-впечатлениями и сло­вами-ассоциациями в постоянной взаимосвязи находятся непосредственные зрительные, слуховые, осязательные и вкусовые восприятия, а также ассоциации, вытекающие из ощущений положения и позы. Лишь взаимодействие обеих систем образует фундамент человеческого мыш­ления. При этом «второй сигнальной системе» принад­лежит ведущая роль, так как существенной основой­ мышления является язык, благодаря которому становит­ся возможным абстрагирование и обобщение бесчислен­ных сигналов при помощи слов. «Человек может вос­принимать окружающий мир при помощи двух систем коры головного мозга, непосредственной и символиче­ской. Любое поступающее извне побуждение рефлектируется во второй системе изобразительными и языковы­ми сигналами. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, отдалили нас от действительности... с другой стороны, именно слово сделало нас людьми»  — говорил Павлов. Он считал, что вторая сигнальная си­стема, приближающаяся у человека к первой, единствен­ной сигнальной системе животных, расположена в лоб­ной доле, которая у человека шире, чем у какого-либо другого живого существа.

С особенным интересом Павлов относился к типоло­гическим особенностям взаимосвязей обеих систем. «Он полагал, — пишет его ученик Иванов-Смоленский, — что у представителей художественных профессий — художни­ков, писателей и музыкантов — можно обнаружить известное преобладание первой сигнальной системы, чем и следует объяснять свойственные этим профессиям живость и яркость конкретно-образных, эмоционально насыщенных ассоциаций. Зато у многих ученых — ма­тематиков, физиологов, философов и др. — обнаружи­вается известный перевес второй сигнальной системы, которая вызывает преимущественно речевые, математи­ческие и другие резко абстрактные ассоциации. Следует, однако, указать на то, что ни одна из этих систем не является полностью господствующей, существует лишь известный перевес одной сигнальной системы над другой. Наряду с ярко выраженным типом художника и мысли­теля, Павлов говорил и о среднем типе, который не дает возможности установить преобладание одной или другой системы» .

Эти обе системы работают параллельно, обнаружи­вая удивительное единство. Нарушение же взаимосвязи обеих систем, когда одна получает ненормальный перевес над другой, выражается в болезненных явлениях: в истерии .или в состоянии, пограничном с психическим заболеванием. Нарушение же влияния коры головного мозга на функции организма ведет к ясно выраженным заболеваниям. Ибо кора головного мозга регулирует и приводит в порядок все функции тела, как уже разъ­яснялось ранее, и связана посредством поступающих к ней раздражений, т. е. чувственных восприятий любого рода, не только с окружающей средой, но также и с ве­гетативной нервной системой, т. е. с тем, что не подчине­но воле человека. Эти открытия представляют не только теоретический интерес, но имеют и практическое значе­ние; знание их обязательно для врача, работающего в клинике, который может руководствоваться ими при лечении некоторых заболеваний и, используя их, разра­батывать новые методы лечения.

Учение Павлова о высшей нервной деятельности по­зволяет также с новой точки зрения изучить проблему сна. Прежние теории, объясняющие сон обескровлива­нием головного мозга или скоплением ядовитых веществ, выделяющихся в момент покоя организма, уже переста­ли удовлетворять ученых. Эти теории опровергались, например, поведением сиамских близнецов Иры и Гали: обе девочки настолько между собой срослись, что имели две головы, т. е. две центральные нервные системы, но общее тело, а отсюда и единую систему кровообращения. Если бы сон вызывался лишь отправлением веществами утомления, то обе девочки — обе головы — должны бы­ли бы спать в одно и то же время, а это было не так: когда Ира спала, Галя могла бодрствовать.

Учение Павлова о высших центрах указывает на то, что функции клеток головного мозга определяются про­цессами физиологического характера: раздражением, торможением и растормаживанием. Сон, по Павлову, не что иное, как общее торможение большей части голов­ного мозга, наступающее тогда, когда клетки головного мозга нуждаются в отдыхе; сон можно охарактеризовать как защитное торможение. Это торможение распростра­няется не только на кору, но и на более глубоко зале­гающую массу вещества среднего мозга. Сон наступает в момент, когда тормозящие раздражения суммируются: определенную роль при этом играют, конечно, и услов­ные рефлексы. Всем известно, что засыпание у отдельного человека связано с определенными привычками, оказывающими благотворное воздействие. Известно, на­сколько некоторым людям трудно бывает заснуть, если по какой-либо причине трудно сохранить привычное положение тела при сне или упущено привычное для засыпания время. При повторении определенных раздра­жений — положительных или отрицательных, т. е. воз­буждающих или тормозящих, как раз и развиваются условные рефлексы.

Однако Павлов учил и о наличии в головном мозгу так называемых сторожевых пунктов. Дело в том, что торможение, охватывающее во время она кору головно­го мозга и более глубокие его слои, никогда не бывает полным. Даже при самом глубоком сне отдельные уча­стки продолжают сохранять постоянную готовность к во­сприятию раздражений. К ним очень хорошо подходит определение «сторожевые пункты», — до известной сте­пени они являются сторожами организма, так как, не позволяя полностью прерваться связям головного мозга с окружающим миром, они назначены как бы нести сторожевую службу. Эти сторожевые пункты будят нас в определенный момент, например, в определенный, обусловленный служебным долгом час. Утомленную, спящую мать не потревожит никакой шум, раздаю­щийся вокруг, но разбудит даже самый слабей стон ре­бенка. Из опыта пребывания в блиндажах известно, что человек может спать при громком гуле орудий и трескотне пулеметов, но сразу просыпается от жужжания долевого телефона, так как на это жужжание настроены сторожевые пункты головного мозга.

Мы говорили о сне как «защитном торможении», оно все в более широкой степени, в особенности учениками Павлова, используется в лечебных целях как «длитель­ный сон». Под этим подразумевается не просто непре­рывный сон, а удлиненный сон продолжительностью примерно 14—16 часов в сутки в течение двух-трех не­дель. Лечение сном дает хорошие результаты преиму­щественно при нервных и психических заболеваниях, хотя и не у каждого больного.

Для изучения явления сна Павлов занимался изуче­нием и ненормальных состояний сна. Торможениями ко­ры головного мозга, сходными со сном, объясняется и так называемый лунатизм, сомнамбулизм, когда более глу­бокие части мозга, вызывающие рефлексы, не охватываются торможением; сюда же относится и гипноз—это сон, искусственно вызванный внушением, сон, при ко­тором функционирует или же может функционировать только один сторожевой пункт головного мозга, способный реагировать лишь на определенное раздражение, а именно на слова гипнотизера.

Важным и открывающим перспективы для развития науки является то, что школа Павлова на эксперимен­тальной основе определила физиологические причины внушения, механизм внушения, заложив тем самым научную основу для применения гипноза в лечебных целях.

Павлов занимался также изучением образования сно­видений. По Павлову, все пережитое оставляет отпечатки в веществе головного мозга, строение, функции и функ­циональная способность которого гораздо сложнее, чем мы это можем себе представить. Любое воспринятое когда-либо раздражение, любое впечатление фиксируется в матрице мозга соответствующего индивида, как в кни­ге, сохранность которой равна продолжительности жиз­ни. Вначале от этих раздражений и впечатлений мы явственно сохраняем сознательные воспоминания; однако в эту группу воспоминаний попадает не все, что видел, слышал, чувствовал или каким-либо другим образом вос­принял отдельный человек. А если было бы иначе, то жизнь, вероятно, стала бы невыносима, а кора головного мозга чрезмерно перегружена. Этим и объясняется, что многое из того, с чем сталкиваешься в жизни, забывает­ся, причем степень внимания у различных людей, есте­ственно, весьма различна.

Павлов, однако, указывает и второй род воспомина­ний — абсолютные воспоминания головного мозга, кото­рые никогда не утрачиваются. Впечатления большей частью скапливаются в глубоких частях коры, правда, перекрываясь более свежими впечатлениями, но все же сохраняясь, как в складе, из которого временами что- либо выносится силой сновидений. В соответствии с этим сновидение является выражением способности головного мозга вспоминать; стимулом для этого служит какое-либо внешнее раздражение, но иногда и внутреннее.

Потребовалось прожить долгую жизнь и неустанно работать, дабы воздвигнуть грандиозное научное здание. Много важных проблем удалось разрешить Павлову с­ помощью методов условных рефлексов. Все время, одна­ко, возникали новые проблемы, постоянно его ожидало множество новой работы.

Мир узнал о значении основных работ Павлова срав­нительно скоро. В 1904 г. он был награжден нобелевской премией. Не зная отдыха, Павлов продолжал свой путь, исследовал деятельность центральной нервной системы, головного мозга, к проблемам и загадкам которого его привели условные рефлексы, эксперименты на собаках, «Павлов со своими собаками»... Это понятие стало попу­лярным во всем мире.

В 1912 г. в знаменитом университетском городе Кембридже Павлов получил шапочку почетного доктора с той же церемонией, как некогда Дарвин. При этом произошел весьма характерный случай. Добросовестно выполняя требования традиционного церемониала, он увидел внезапно перед собой качающийся белый пред­мет: это была собачка — детская игрушка, сделанная целиком из стекла; однако несколько прикрепленных к ней резиновых трубок свидетельствовали о том, что эта была особая собачка — павловская, снабженная фисту­лами слюнной железы и желудка наподобие тех под­опытных животных, на которых Павлов производил свои знаменитые эксперименты. Кембриджские студенты хо­тели в этой забавной форме выразить свое восхищение и преклонение перед ученым. Три десятилетия назад Дарвину, основателю теории происхождения, при тех же обстоятельствах галерка преподнесла маленькую игру­шечную обезьянку.

Только на родине к Павлову относились сначала сдержанно, более того — неблагожелательно. Однако в конце концов пророк был признан и в своем отечестве и даже более того: в новой России Павлова стали почи­тать и распространять ею труды в такой степени, прев­зойти которую уже невозможно. И когда в 1935 г. в Ле­нинграде состоялся конгресс физиологов, на котором председательствовал Павлов, ученые-специалисты всего мира устремились в чудесный северный город, чтобы увидеть Павлова и осознать все его мировое значе­ние. За несколько дней до открытия конгресса во дворе Института экспериментальной медицины в Ленинграде состоялось открытие «памятника собаке», сооруженного по особому желанию Павлова, который в этой форме хотел выразить благодарность животным, указавшим ему пути к разгадке загадок ,и законов жизни.

И. П. Павлов дожил до 86 лет. Он умер 27 февраля 1936 г. в Ленинграде, где много лет работал, исследовал, искал и находил истину. В тридцатых годах благодарная родина построила для него еще одну превосходную исследовательскую станцию в Колтушах — ныне Павлово, что явилось венцом всех чествований неутомимого уче­ного. Здесь, после смерти Павлова, его ученики продол­жают вести исследования в его духе и по его методам. На главном здании Научно-исследовательского институ­та высечен на камне девиз Павлова «Наблюдательность, наблюдательность и еще раз наблюдательность!».

Мировая слава Павлова в значительной степени зиждется на его исследованиях в области пищеварения. Вероятно, каждый студент-медик знакомится ныне с ею основными опытами, а тем самым, и с условными реф­лексами.

Зато все еще слишком мало внимания уделяется со­вершенно новым исследованиям Павлова в области высшей нервной деятельности, в которой он достиг таких выдающихся успехов, что можно по праву говорить о новой эпохе физиологии, начавшейся с Павлова. Все ее огромное значение начинают постепенно постигать лишь в настоящее время.

В чем заключается значение павловской теории? В том, что благодаря ей сфера духовной, или психиче­ской, деятельности, представлявшая до этого лишь слож­ную научную загадку, стала доступной научному иссле­дованию. Правда, еще Сеченов сделал весьма смелое для своего времени утверждение, что в основе всей дея­тельности головного мозга, каким бы образом она ни выражалась, лежат рефлекторные акты, но лишь Павло­ву удалось практически доказать образование и ход условных рефлексов как функции коры головного мозга.

Изучая врожденные, т. е. безусловные, рефлексы выделения слюны при принятии пищи, Павлов обнару­жил приобретенные организмом в ходе индивидуального развития рефлексы «психического выделения слюны», а затем открыл и весь свой великий метод условных рефлексов как путь к изучению деятельности головного мозга. С полным правом заявил он, что тем самым, на­конец, возникла «правильная физиология головного моз­га». С Павлова началось выяснение деятельности человеческого мозга как физиологической функции, раскрытие закономерностей в деятельности коры головного мозга — наиболее развитой части нервной системы.

«Психическая деятельность есть результат физиоло­гической деятельности определенной массы головного мозга» — установил Павлов. Таким образом, то, что называли «духом», «душой», было поставлено на материальную, физиологическую основу. Тысячеле­тиями психологи тщетно пытались определить сущность психических явлений, но им не хватало физиологиче­ской основы: некоторые из них осознавали этот недоста­ток. Так, Зигмунд Фрейд, основатель «Психоанализа», прямо заявлял: «Недостатки нашего описания, вероятно, исчезли бы, если бы вместо психологических терминов мы могли бы уже ввести физиологические или химиче­ские». Теперь, благодаря Павлову, можно уже было заглянуть в физиологические процессы, лежащие в осно­ве духовной жизни. Было бы, однако, ошибкой думать, что отныне физиология деятельности головного мозга может занять место психологии. Сам Павлов решитель­но отвергал эту мысль: «Глупо было бы отрицать субъ­ективный мир. Само собою разумеется — он, конечно, есть. Психология как формулировка явлений нашего субъективного мира — совершенно законная вещь, и не­лепо было бы с этим спорить» .

«...Мы, физиологи, — проще, чем психологи», — гово­рит Павлов далее. «Мы строим фундамент нервной дея­тельности, а они строят высшую надстройку, и так как простое, элементарное понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозможно, то, сле­довательно, наше положение лучше, ибо наше исследо­вание, наш успех нисколько не зависит от их исследо­ваний. Мне кажется, что для психологов, наоборот, наши исследования должны иметь очень большое значение, так как они должны впоследствии составить основной фундамент психологического знания» Таким образом физиологические открытия павловской школы создали тем самым новую научную базу и для психологии.

Эксперимент, оказавший столь большую помощь великим физиологам прошлых веков при открытии ими законов жизненных функций, оправдал себя в руках Павлова и при раскрытии им духовных явлений. Иссле­дования в этой области начали вестись лишь в течение последних, десятилетий; они раскроют еще много непо­знанного и неизвестного.

Похожие материалы:

Анатомия в древние времена 

Гиппократ

Аристотель 

Герофил